Киммерийское лето - Страница 109

109

Выкрикнув последние слова, он схватил Нику за плечи, словно собираясь вышвырнуть вон, но вместо этого рванул к себе и так стиснул в объятиях, что она только слабо ахнула. Он прижался щекой к ее затылку, колючая шерсть его свитера царапала ей лицо, и где-то совсем близко она слышала неистовое биение его сердца. Ошеломленная и испуганная, Ника замерла, но потом начала отчаянно вырываться — в этот момент в коридоре простучали шаги, дверь распахнулась и голос кого-то из мальчишек воскликнул дурашливо: «О! Пардон, пардон…» Андрей отпустил Нику, и она шарахнулась от него, ударившись спиной о дверь.

— Извини, — глухо сказал Андрей.

— Ничего, — пролепетала Ника, задыхаясь, нашаривая за собой дверную ручку.

— Погоди, — Андрей отстранил ее от двери и легонько подтолкнул к зеркалу, достал из кармана джинсов гребенку. — Возьми, причешись, не выходи так… Не бойся, я ухожу!

Когда Ника вернулась наконец в комнату, там все хохотали. В первый момент она даже подумала, что свидетель сцены в ванной уже успел все растрепать, но оказалось, что здесь просто рассказывают анекдоты. Рената, визжа от восторга и складываясь пополам, едва не валилась с подоконника. Ника обвела комнату потерянным взглядом — Андрея не было, выглянула в коридор — его портфель и куртка исчезли. «Все у меня получается как-то по-дурацки, что бы ни сделала», — подумала она с острым чувством стыда и раскаяния.

ГЛАВА 6

«…Результаты изучения погребального обряда и состава инвентаря некрополя позволяют с уверенностью говорить о ярко выраженном греческом характере описываемого поселения. Отметим прежде всего восточную и северо-восточную ориентировку костяков (как известно, для меотских могильников III-II вв. до н.э. характерна исключительно южная ориентировка, для сарматских — южная или западная), а также…»

Печатал Игнатьев не спеша, двумя пальцами. Достучав страницу, удовлетворенно потянулся, закурил. Потом вынул лист из каретки, заправил новый и аккуратно уровнял края.

«…Наличие в составе инвентаря, — продолжал он печатать, — большого количества привозной греческой керамики: туалетных сосудов, светильников и т.п., что свидетельствует об обширных экономических связях с метрополией. Кроме того, в…»

Тут телефон на соседнем столе залился таким оглушительным звонком, что Игнатьев подскочил.

— А, чтоб ты сдох, — сказал он. — Слушаю вас! Алло!

— Пожалуйста, попросите Дмитрия Павловича, — негромко прозвучал в трубке голос — нежный, мягкого тембра и с такой доверительной интонацией, словно сообщал тайный пароль. Игнатьев обмер.

— Ника? — спросил он, не веря своим ушам. — Никион, это я! Откуда ты звонишь?

— Ой, Дима, здравствуй, я тебя не узнала, ты так сердито закричал. У тебя совещание какое-нибудь? А я в Ленинграде.

— Как — в Ленинграде? Почему ты в Ленинграде? Ника! Ты что, опять сбежала?

— Не-ет, что ты! Я просто приехала к тебе в гости, — нежно сказала Ника. — То есть не то чтобы к тебе, я остановилась у тети Зины, но я приехала, чтобы встретить с тобой Новый год. Когда ты кончаешь работу, Дима?

— Господи, какая теперь работа! Когда ты приехала?

— Сегодня утром, «стрелой». Просто я не хотела звонить сразу. Вообще-то, я хотела позвонить вечером, но не утерпела.

— Где ты сейчас?

— На Невском, где угловой вход в Гостиный двор. По-моему, тут рядом Садовая — по Садовой ходят трамваи? А напротив…

— Ясно, ясно, — перебил он ее и посмотрел на часы. — Значит так, Ника, слушай внимательно! Сейчас ты выйдешь на Садовую — не переходя Невского! — и сядешь на трамвай, номера второй или третий, запомнишь? Ехать нужно до Марсова поля, это близко…

— Я знаю Марсово поле, — сказала Ника, — тетя Зина живет рядом, на улице Пестеля.

— А, ну прекрасно! Тогда ты видела, что там рядом есть памятник Суворову, перед Кировским мостом, — так вот, выйдешь к памятнику, повернешь по набережной влево — перед мостом — и иди прямо, пока не увидишь дом с часами. Поняла? Там над парадным такой навес, и есть часы, они висят на кронштейне перпендикулярно фасаду, так что ты увидишь издалека. Это и есть наш институт, я тебя буду ждать у входа.

— От моста по набережной влево, — повторила Ника. — А если я увижу другие часы?

— Других здесь нет, наши единственные. Никион! Я ужасно рад, что ты приехала. Ты надолго?

— На все каникулы! И погода сегодня какая чудесная, а еще говорят, что в Ленинграде мало солнца… Если бы ты знал, как я по тебе соскучилась!

— А вот я так нисколько. Ты скоро?

— Я скоро, — сказала Ника и добавила шепотом: — Целую!

Игнатьев положил трубку и остался сидеть с отсутствующим видом. Через минуту, потрясая пачкой фотографий, в комнату ворвался Мамай.

— Слушай, так больше нельзя! — заорал он. — Я отказываюсь работать, если не будут приняты меры! Эти приматы из лаборатории окончательно потеряли совесть! Ты посмотри, как они тут напортачили: когда я им специально говорил печатать только на глянцевой бумаге повышенной контрастности…

— Спокойно, Витя, — сказал Игнатьев и протянул руку. — Покажи.

Отпечатки выглядели действительно неважно. Бегло просмотрев их, Игнатьев пожал плечами.

— Что ж, пусть перепечатают на нужной бумаге.

— Так ведь не хотят, мизерабли!

— Ничего, я позвоню, захотят. — Игнатьев собрал фотографии в пачку и вернул Мамаю. — А сейчас я исчезаю.

— Куда?

— По личным делам, Витя. По сугубо личным Вероника приехала, только что звонила сюда.

— Да ну, — Мамай ухмыльнулся и поскреб в бороде. — Прыткий, однако, Лягушонок. Так-таки взяла и приехала?

109